МВФ

В 1995 году в газете «Труд» появилось интервью с немецким профессором Ионом, воевавшим на Орловско-Курской дуге. Профессор вспоминал, как в декабре 1942 года он, тогда молодой, но уже закаленный в боях унтер-офицер, ненадолго оказался в Орле, не раз заходил в краеведческий музей, погрузился в мир русской культуры XIX века, а затем, замыкая отступление немецких частей из города, помешал взрыву здания музея. «Просторы России» (№ 13 от 26 марта 1995 г.) перепечатали это интервью, вызвавшее тогда интерес многих наших читателей. Недавно нам стало известно, что господин Йон изложил свои воспоминания в двух книгах, изданных в начале 90-х годов в Германии и неизвестных российскому читателю. Сегодня мы впервые публикуем отрывки из них.

Военные мемуары... Сколько их собралось за полвека на полках библиотек! Нет, наверное, ни одного советского маршала, который не оставил бы своих воспоминаний о минувшей войне. Да и генералов, не пожелавших увековечить свое имя в литературе, не так уж много. Солдатских и офицерских мемуаров значительно меньше. Правда, существует огромный пласт военной беллетристики. Но вот что легко заметить: чем скромнее были на войне погоны у автора, тем сильнее тянуло его именно в художественную литературу. Появился даже термин "лейтенантская проза". Причины, по которым право на публикацию личных переживаний предоставлялось только военачальникам, понятны каждому. В результате увидеть войну без вымысла и прикрас из окопа или из танковой башни читателю оказалось сложнее, чем из командного пункта или Генштаба.
А как виделась она из чужого окопа, из чужого танка? Что знаем мы об этом? Переведены на русский язык дневники и мемуары гитлеровских генералов, они изданы с обширными комментариями историков. Авторы мыслят стратегическими категориями, описывают события, происходившие на огромных пространствах, оперируют на страницах книг, как когда-то на картах, дивизиями и армиями, десятками, сотнями тысяч людей. Наверное, такие книги очень нужны, и в первую очередь историкам, политикам, военным специалистам. А что вспоминали о войне люди, не отдававшие, а выполнявшие приказы, нажимавшие на спусковой крючок, поднимавшиеся в атаку? Что думал немецкий солдат, ходивший по улицам оккупированного российского города, оборонявший его от противника, который для жителей был не противником, а освободителем, солдат, который, отступая, оставлял за собой руины и выжженную землю?
В маленьком, очень красивом и уютном, похожем на декорации к сказкам Андерсена или братьев Гримм западногерманском городке, в одной из старейших и известнейших библиотек Европы (которую посещали Казанова, Лейбниц и Р. М. Горбачева), набрал я на компьютере ключевое слово Orel и увидел на дисплее перечень книг, в названиях которых упомянут наш город. Через некоторое время я взял в руки небольшую книжечку "Встречи в Орле" (Бонн — Берлин, 1991). С обложки ее задумчиво смотрит пожилой человек, профессор Антониус Йон. Много лет профессор преподает политологию в университете города Кобленца, список его научных трудов в области экономики и политики весома внушителен, по есть в списке и книги о войне...
В 1943 году фанен-юнкер (унтер-офицер) Йон сидел в танке T-III неподалеку от орловского вокзала и из 5-сантиметровой пушки (калибр в немецкой армии указывается в см) стрелял по наступающим Т-34. Он сражался под Болховом, под Орлом, между Орлом и Курском, возле Чернигова и дальше, все западнее и западнее. Судьба оказалась к Иону добрее, чем к тем, кто попал в его прицел. После войны он стал журналистом, бывал в СССР, а в 1974 году приезжал в Орел по официальному приглашению, посетил и места боев, и орловский музей, который полюбил еще в 1943 году. Обо всем этом я прочитал в той книжечке и захотел разыскать ее автора.
Найти в семидесятимиллионной Германии номер телефона человека, который хоть что-нибудь написал, а тем более если он — университетский профессор, дело очень простое. Трубку в Бонне снял кто-то из его домашних. «Ах, Вы из Орла! Это любимый город профессора, у него так много с Орлом связано! Сейчас он в больнице, но скоро, надеемся, поправится. А пока ему можно написать». По германским правилам, письмо из любого конца страны в другой конец идет одни сутки. Мы успели и обменяться письмами, и поговорить с профессором Ионом. В разговоре со мною и в письмах профессор Йон особо подчеркивал, что, по его мнению, поворот войны произошел именно на Орловско-Курской дуге, а не под Сталинградом, как считают многие историки. Он прислал мне в подарок «Встречи в Орле» и сообщил, что в другой его книге «Курск-43» (Бонн, 1993), гораздо более обширной, приведено много фотографий Орла 1943 года и разных боевых эпизодов, в том числе и из личного архива автора. По просьбе господина Иона эту книгу мне любезно прислало издательство. И издательство, и автор позволили опубликовать перевод нескольких страниц в орловской газете, полагая, что знакомство с ними будет весьма интересно многим орловским жителям. От себя замечу, что, публикуя фрагменты из двух книг, я предпочел воздержаться от комментариев и представить их читателям так, как они написаны бывшим танкистом вермахта Антониусом Ионом.

Орел! Начало декабря 1942 года. Нас, унтер-офицеров, уже пробывших на фронте полтора года, собрали в зимнем городе, и примерно две недели мы ждали отправки в Германию, в офицерскую школу. Мы жили в здании, в котором при царе был кадетский корпус, а позже — танковое училище Красной Армии, в строении с мощными стенами; его суровость напоминала скорее крепость или тюрьму, а не человеческое жилье. По возможности мы создали в наших комнатах скромный уют. На примитивных печках, топящихся собранными дровами, мы поджаривали хлеб. Но всякий раз, как открывалась дверь, к нам врывался ледяной ветер, так что наш уют был весьма относителен.
И все же душа человека в этом бескрайнем холодном мире обретала некий покой. Тургенев, живший когда-то здесь великий русский писатель, замечательно описал нечто подобное в прошлом столетии. И к тому же здесь был еще музей. Я приходил в него день за днем, как зачарованный. Тем более что там были долгие и интенсивные разговоры со старым музейным хранителем... Он выглядел как ветхозаветный пророк или, быть может, как античный философ. Лет 60 назад он много раз бывал в Германии, что тогда было обычным для русских интеллектуалов. В молодости он служил у Тургенева и сопровождал его в Баден- Баден. Он рассказывал и о Чехове, и о других, но Тургенев был у него на первом месте. Здесь, в музее, хранил он драгоценные реликвии из наследия великого писателя. Рассказы его по вечерам были бесконечны. На письменном столе стояла лампа с зеленым абажуром. Старик показывал мне вещи, которые он лелеял, мебель, предметы из кабинета, бумаги и письма. Он открыл мне мир, который я доселе знал лишь поверхностно. Отныне я чувствовал себя соединенным с Россией XIX века, с ее историей, погруженным в ее поток.

* * *

Уже три дня гремит бой. Официально дивизия находится в резерве, но мы этого не чувствуем. Вилли Цюлих придан «Фердинанду», он должен со своим T-III прикрывать это чудовище в ближнем бою. Три дня дрожит земля. Сначала шли дожди, теперь палит солнце. Наша авиация, видимо, не следит за изменением линии фронта. Приходят жалобы на то, что собственные части плохо обозначены. Уже не раз бомбы падали на наши позиции. Шестая рота начала действовать двумя взводами. Первым взводом, к которому отношусь и я, командует лейтенант Заллерман, вторым взводом — штабс-фельдфебель Вайрих. В обоих взводах 9 танков T-IV и один T-III с пушкой 7,5 см. Рота входит во второй батальон 479-го танкового полка. Задача: взять высоту западнее леса Ту-райка (7 км на ЮВ от Троены. — Л. Л.) и затем продвинуться вперед. Атака началась в 06.55. Первая рота 479-го полка садится на танки. Направление атаки лежало правее высоты 253 и было нацелено в правый угол укрепрайона западнее Турейки. Рота преодолела в строю минное заграждение. Унтер-осрицер Минула при этом подорвался на мине. Пехотинцы спешились и развернулись в цепь. Они атаковали затем вражеские позиции за укрепрайоном, впереди взвода Заллермана и позади взвода Вайриха. Как мы и ждали, противник сосредоточил исключительно сильный артиллерийский огонь на месте прорыва. Но к 8.00 вражеские позиции были взяты.
При атаке в строю через минное поле я иду последним. После прорыва проволочного заграждения и преодоления первой траншеи я выдвигаюсь сильно влево, чтобы занять боевую позицию. Пехотинцы следуют вплотную за танком, по-моему, слишком близко к нему, они бегут почти по нашему следу. При этом они подвергаются массированному артиллерийскому и минометному огню. Из прежнего опыта я знаю, что при прохождении минного поля надо держаться за танками, но при этом надо обязательно разворачиваться в цепь. Здесь это не происходит.
Потери среди пехоты велики. Штурмовики и «хейнкели-111» с шумом проносятся над нами. Я даю полный газ, чтобы успеть занять правильную позицию по отношению к другим танкам. Снаряды рикошетят от брони. Мы вызвали на себя заградительный огонь. При рывке сваливается с креплений одна пластина фальшброни. Больше всего я боюсь, что сейчас лопнет палец трака гусеницы, гусеница соскочит и я встану между первой и второй линиями обороны.
Наше продвижение замедляется, через каждые 10 - 20 метров мы останавливаемся, стреляем из пулеметов и пушек. За леском видим вспышки: пулеметы, противотанковые пушки и, очевидно, тоже танки. Я вижу, как наши пехотинцы внезапно выскакивают справа и штурмуют первую линию обороны сбоку от нас. Они, должно быть, орут. Бросают ручные гранаты. В это время остальные танки залпами стреляют влево, но мне не видно, что там. Я двигаюсь немного вперед. Но тут танк наклоняется вперед и прочно зависает. Я наехал на блиндаж. Мы тотчас подаем назад, и нам удается выскочить. Теперь я вижу, как слева перед лесом медленно ползет Т-34. Кажется, у него что-то случилось с ходовой частью. По ту сторону леса поднимаются грибы черного дыма. Очевидно, там наши танки уже обстреляли и подбили танки противника. «Мой» Т-34 останавливается. Я указываю наводчику: «Башню на 11 часов, дистанция 600 метров, бронебойный». Мы попали, видимо, в гусеницу. Ответный снаряд из Т-34 пролетает над нами. С нашей стороны следуют два снаряда в башню и по корме. Внезапно советский танк вспыхивает. Три человека выскакивают и бегут в лес; внезапно я ощущаю пустоту в голове. Наводчик ликует: «Это наш первый!» Его голос доносится ко мне как будто издалека.

* * *

И второй бой остался в памяти. Я двигался со взводом Заллермана. Всю дорогу танк трясся и раскачивался, как лодчонка в шторм. Под сильным обстрелом пехоты я не рискую высовываться из башни. Скрежетание тормозов на поворотах действует на нервы. Мы стреляем сперва разрывным снарядом. Клубы дыма раздражают легкие, глаза слезятся. При движении я вынужден хвататься за поручни. Жара невыносимая. Оба пулемета стреляют. Выскакивают Т-34. Дело будет серьезное. Взвод Заллермана реагирует мгновенно, мы тоже. Им легче, у них пушки калибром 7,5 см, но и мы подбиваем Т-34. Опять угодили в гусеницу, она соскакивает. Русский танк крутится, потом застывает на месте.

* * *

Танковый бой — это открытая схватка танка с танком. Пять человек экипажа связаны одной волей: победить и выжить! Спертый воздух, ужасная теснота. Мешает микрофон у горла. Наводчик и заряжающий работают на едином дыхании: зарядить и выстрелить. Одна гильза заклинивается. Я вылезаю из башни, выталкиваю гильзу. Приближаясь, воет 12,2-сантиметровый снаряд. Танк встает на дыбы. Мы оглушены, хотя взрыв происходит за десять метров от танка. Метров за восемьсот стоит Т-34. Мы попали в него два раза. Результатов не видно; он сменил позицию. Наши 5-сантиметровые снаряды недостаточно сильны, мы подходим ближе, мы должны попасть точно. Зазор между башней и корпусом — нужное место. Точность на сантиметры! Гремят первый и второй выстрелы. Мы видим, как поднимается пушка. Т-34 отвечает, но стреляет над нами, перелет. Он опять меняет позицию. Мы наводим орудие снова. Команда: «Огонь!» Теперь попали, точно! Через несколько секунд над Т-34 поднимается черный дым. Потом раздается мощный хлопок, взрыв, затем еще. Танк объят пламенем, и, наконец, над ним вырастает более чем на час черный дымовой гриб. В этот момент не думаешь о том, что там внутри тоже четверо или пятеро живых людей сидят в железном гробу. Может ли отчуждение между людьми быть еще больше?
Теперь мы должны сменить позицию. Позади нас до горизонта подбитые и горящие танки. Мы движемся к городу Орлу, который уже охвачен пламенем войны. Надо отбить прорвавшиеся танки. Мы стоим на вокзале, рядом железнодорожные пути, За эту позицию идет отчаянный бои. Снова танки против танков. Вокруг нас руины. Жара невыносимая. Перед нами в основном Т-34 старого типа, т.е. без башенки, из-за чего у них не такой хороший обзор, как v новых танков. И несколько танков «Иосиф Сталин» выдвинулись на позиции. Перед танками роты Нупрехта целая советская бригада. Видно, что разделаться с нами не так-то просто. Разрывы противотанковых снарядов перекрывает бьющий по нервам вой минометных батарей и «катюш». С наступлением сумерек становится тише. Прямо перед нами лежат 42 подбитых Т-34, у нас только несколько поврежденных. Ни один из наших танков не подбит. Мы движемся назад, глотки высохли, воняет бензином. Наши лица черны и грязны, как и наша одежда. Мельчайшая лессовая пыль проникает во все щели и поры. Я достаю плитку орехового шоколада. Он входит в спецпаек танкистов.

* * *

Должно быть так: Орел, как волнолом, врезается в поток вражеского наступления и удерживает его, пока другие дивизии слева и справа от Орловской дуги не отойдут на новые позиции... Наша 12-я танковая дивизия обороняет город от многократно превосходящих сил противника, мы не знаем точно, сколь велики они. Это очевидный факт.
Я вспоминаю сегодняшний день, которым немного горжусь. В ранние часы на окраине города тяжелейший кровавый бой. Танки 5-го и 25-го полков кинуты в брешь и несут огромные потери, не допуская вражеского прорыва, который может стать катастрофой для всей группы армий. Наши танки вышли со своих позиций из огородов и сразу вступают в бой, который длится несколько часов. Тем временем солнце поднялось высоко. Бой, вначале разворачивавшийся медленно, превращается в яростную танковую схватку. Жара в танках невыносимая, едкий чад от выстрелов раздражает легкие и не дает дышать. Мне до сих пор не приходилось бывать в таком танковом бою, как здесь, между Ольховцом и орловской лесопилкой. Порой танки оказываются всего в нескольких метрах друг от друга, когда они внезапно появляются из-за деревянных изб и почти сталкиваются. Невер-
[??? с сожалению кусок непонятного текста ???]

движемся вместе с ротой Рупрехта назад через мост над Окой, он взлетит в воздух в 21.00. Рота Рупрехта последняя, позади нее — противник. До полуночи держимся мы в горящем городе, стреляем по действующим нам на нервы советским агитаторам с их громкоговорителями на мосту через Оку.
Прежде чем мы, отступая в ночи, достигаем западной окраины, я получаю приказ снова отделиться от роты Рупрехта и задержаться. Я испытываю странное чувство, я понимаю, что останусь совсем один и уже не смогу рассчитывать ни на помощь товарищей, ни на опыт моего командира.

* * *

Это было так: связной из штаба батальона доставил приказ, согласно которому я должен был стараться установить с наступающим противником «визуальный контакт». Штаб придал мне еще один танк Т-III с короткоствольной 5-сантиметровой пушкой и бронетранспортер с пулеметом. Точно было определено время окончания выполнения задания. Поскольку связь по рации ненадежна, в особых случаях она должна была осуществляться с помощью второго танка и БТР. Кроме того, БТР следовало использовать для перевозки отставших от частей солдат, раненых и гражданских беженцев, если таковые встретятся. Также спасению подлежали «ценные предметы» и оставленное вооружение, если это не мешало выполнению основной задачи.
Наша маленькая колонна осторожно движется с соблюдением необходимых интервалов в направлении к центру города. Я оставляю позади прикрывать тыл второй танк и БТР и продвигаюсь со своим танком вперед... Добравшись до Московской и Болховской улиц, даем несколько очередей из башенного пулемета. Пусть русские знают, что немцы еще в городе. Это может притормозить их быстрое наступление.
Танк движется дальше, дома слева и справа уже догорают. От пекла идет удушливый жар. Где-то впереди рушится крыша. Прежде я не знал, что от пламени может быть такой треск. Гибнет мой любимый Орел! Где-то сейчас мой музейный хранитель? Меня неудержимо тянет к центру города. Что это? Желание присутствовать при эпилоге трагедии?
Впереди разрушенный мост через Оку. По сторонам улицы языки пламени лижут стены домов и взвиваются в ночное небо. Как бы случайно я отмечаю, что нахожусь вблизи от музея, который еще цел. К этому месту я подъезжаю неосознанно, просто оказываюсь здесь, чему сам немного удивлен. Только я раскурил трубку, как замечаю на улице трех солдат, которые готовят к взрыву связки ручных гранат. Мне было известно, что, кроме отставших от своих, в городе больше нет никаких солдат. Эти трое, вероятно, из другой дивизии, приближаются и сворачивают ко входу в музей, впереди — фельдфебель. Тут я понимаю, что намерены сделать эти трое, выпрыгиваю из башни, бегу к ним и ору: «Этот дом не взрывать!» Фельдфебель ворчит и что-то бормочет о приказе. Словесная перепалка, разъяснение: что такое музей, обещание дать шоколад (привилегия танкистов) и сверх того полбутылки шнапса. Советую замявшемуся фельдфебелю немного пройти вперед, где стоят деревянные домишки, которые горят намного лучше, если ему так уж хочется что-нибудь взорвать. Чудо свершилось, троица уходит. Скорее всего они и не пытались взорвать еще что-нибудь. Я почувствовал облегчение. Тогда в Орле я записал в блокнот: «счастлив».

11 сентября 1943 года неподалеку от Новгород-Северского (Черниговская обл.) танк Иона был подбит двумя выстрелами из противотанковой пушки. Экипаж спасся. Из-за нехватки танков Иона перевели в пехоту.
2 октября мы штурмовали Вельямов: в нетерпении я смотрю на часы. Время тянется мучительно. 12.30 — еще полчаса, еще 15 минут. Я не могу перестать возбужденно ходить взад и вперед. Еще десять, еще пять минут. От нервного напряжения тело сотрясает дрожь. Еще минута, 30 секунд! Наша артиллерия ревет, посылая снаряды к вражеским позициям. Будто огромные первобытные чудища изрыгают смерть. Но артподготовка длится недолго. Прошли времена, когда наша армия часами вела стрельбу, как это обыкновенно делают русские.
Наша рота, разделенная на группы, атакует. Мы проходим маленькую деревушку, где царят нищета и разруха. Затем мы отклоняемся вправо и идем под прикрытием дорожной насыпи. Местность не просматривается, перелески, заросли, кустарник закрывают обзор. Внезапно нас накрывает вражеский огонь. Пушка, миномет и пулемет стреляют в нас. Не видно ни противника, ни своих товарищей, идущих в атаку справа и слева от нас. Сквозь ветви зловеще свистят осколки и пули. Удивительно, но пока у нас нет потерь. Мы сворачиваем налево и пересекаем насыпь. Судя по стрельбе, противник теперь прямо перед нами. Мы оказываемся в лесу, в бою с невидимым противником. Очень тяжело построить роту в боевой порядок. В такой местности легко потерять взаимосвязь. К тому же солдаты оказались без прикрытия под сильным огнем.
Но нам удается двинуть роту в атаку. Я веду ее вместе с обер-фельдфебелем Шредером. Лейтенант Бетц остается сзади, чтобы обеспечить взаимодействие.
Я выпускаю трассирующие пули в плотный подлесок. Это, наверное, нужно. Во всяком случае мы обретаем уверенность. Срезанные пулями ветки и сучья падают кругом. Врага не видно, хотя он должен быть совсем близко перед нами.
Один из наших людей вскрикивает. Это санитар. Кровь бьет у него изо лба, он оседает на землю. В справке будет записано: выстрел в голову.
Осторожно, но настойчиво пробираются солдаты дальше через заросли. Снова и снова стреляют наши автоматы и винтовки в просветы между деревьями. Вот и русские, я вижу силуэты. В наши ряды уже летят гранаты. Теперь мы движемся решительнее. Стреляя, мы рвемся вперед и замечаем, что мы уже на первой линии вражеской обороны.
Наискось через поляну тянутся окопы. Кучи патронов, ручных гранат — больших, как консервные банки — и снаряжения лежат кругом. Мертвый советский солдат с простреленной головой. Позиция прочесана, солдат в защитной униформе больше не видно.
Я и не ожидал, что мы сможем продвинуться под сильным огнем так далеко. Но это удалось. Почему так случилось, мне не понять. Но мы должны идти дальше. Поэтому — не останавливаться и использовать преимущества ситуации. Рота разделилась на две части. Я бегу на левый фланг, чтобы восстановить взаимодействие. В центре у нас тяжело вооруженный взвод и группа Лукса. Не вполне удается снова соединить обе половины роты. Но атака в разгаре. Кажется, справа Шредеру удалось хорошо продвинуться. Я ощущаю в себе странное изменение. Весь страх, вся неуверенность пропали. Теперь мы видим врага перед собою. Мы отчаянно тесним его; пришло что-то вроде дикой ярости, которая заставляет позабыть всякий страх. Нам теперь не важно, что рота не собрана вместе. Мы хотим только преследовать врага. Мой автомат отказал. Я меняю его на винтовку с примкнутым штыком. Русские подаются назад, у них есть убитые и раненые. Их огонь уже не прицельный. Это длится недолго, пока мы не вытесняем их из леса на большую поляну. Мы бежим и достигаем края леса. Я не знаю, что со мной: да если бы там была и тысяча русских, я атаковал бы их. Что-то неладно с моим разумом.
Я ненадолго задерживаюсь на опушке. Луке подходит ко мне. Теперь надо не дать русским опомниться. Я подаю знак, и одним броском мы на поляне. Тут-то и началось! Мы выскочили прямо к вражеской главной позиции, расстояние до вкопанного пулемета примерно 25 метров. По непонятной причине большая часть плотного огня уходит над нашими головами. Но хватает и того, что нам достается. Я вижу, как Луке на всем бегу кувыркается и остается лежать. Смертельно ранены командир отделения Брандт и унтер-офицер из взвода с тяжелым вооружением. Атака замирает, мы ищем укрытия в песчаных дюнах. Я даю сигнал к отступлению, что чудесным образом удается без потерь. Мы укрываемся непосредственно на краю леса в окопах, которые были раньше заняты русскими. Мне не хватает воздуха. Кажется, что дыхание остановилось. Я боюсь, что русские хотят нас отрезать. Поэтому для нас есть один выход: мы должны повторить атаку, но на этот раз с еще большей решимостью. Только так мы можем избежать больших жертв.
Звучит команда «Приготовиться!» Некоторые солдаты напуганы. Но надо что-то делать: сейчас или никогда! Я выпрыгиваю первым из окопа. Несколько человек следуют за мной. Как выясняется позднее, их было восемь, остальные не двинулись с места, но поддержали нас огнем. Мы бежим, как одержимые, прямо на вражескую позицию. Мы рычим, как звери. Нас как-то учили человеческими голосами кричать в атаке «Ура!» Но в нашем крике, как и в наших действиях, нет уже ничего человеческого. Наш пулеметчик на бегу выпускает всю ленту.
Мы видим, что русские в замешательстве, прислуга пулемета «Максим» вскакивает и убегает. Это наша удача, она подстегивает нас. Все плывет у меня перед глазами, я вижу лишь красные огненные круги. То, что сейчас несется вперед и врывается во вражеские окопы, это не я, а только тело, оболочка, направляемая неведомой силой, покинутая душою, разумом и чувствами.
Внезапно нас обстреливают сзади. Как это могло случиться? Я понимаю, что произошло. Это Шредер. Он отклонился со своими людьми слишком далеко вправо и оказался теперь позади нас. Он и не соображает, что это мы впереди него. Я подаю знак, он узнает нас. Я сигнализирую ему, чтобы он перевел огонь вправо, обеспечивая нам защиту с фланга. После того как мы захватили первые вражеские укрепления, мы оказались перед их артиллерийской позицией, которая доставляла нам много хлопот. Я вижу сами орудия и расчеты неправдоподобно близко. В них нет ничего пугающего, наоборот, нас тянет туда так же, как мощный магнит с неодолимой силой притягивает железо. Я чувствую, что во мне пробуждается нечеловеческая энергия. Мы преодолеваем траншеи, сметая всякое сопротивление врага. И вот уже вспыхивает схватка за пушки. Нас уже не сдержать. Мы сейчас не девять мужчин, а неукротимая и разрушительная сила. Наконец вражеская позиция в наших руках.
Теперь в глубине поляны за позицией начинается рукопашная. Человек на человека, так, как не бывало со мною ни до, ни после этого, хотя моя солдатская книжка свидетельствует об участии в 21 схватке. Я не могу это больше описывать связно, приходят только отдельные слова: холодное оружие, крики, стоны, взрывы ручных гранат. У меня из рукава бежит кровь. Я не понимаю, в чем дело. Повсюду валяются русские, некоторые страшно изувечены. Зеленая трава окрашена красной кровью. Видимо, тут еще до нас бушевала наша артиллерия. Мы захватили пленных. Я удивлен, что это удалось сделать, ибо психическое состояние таково, что нельзя ожидать в этот момент человеческого поведения и человеческой реакции. Или все же нашим поведением руководит нечто большее, чем шелуха цивилизации? Я приказываю выкатить пушку с прежней позиции и навести на отступающего противника. При этом мы чуть не убили своего солдата. Пленные совершенно перепуганы, и это после того, как они мужественно защищались. Мы продолжаем наступать. Я надеюсь, что Шредер скоро подойдет к нам. Передо мной на земле лежит тяжелораненый советский солдат. Он пытается ползти вперед. Тут я замечаю ужасную картину: его живот распорот и на метр за ним волочатся кишки. Он даже не стонет. Или он в шоке? Нет, я слышу тихий стон. Как можно помочь этому человеку? Я не знаю. Я не способен даровать ему смерть, потому что не могу это сделать. Я отворачиваюсь. Рядом со мной гремит выстрел: один из моих солдат пристрелил его. Раненый больше не шевелится. (Ни солдат, ни я не заговаривали позже об этом ужасном эпизоде.)
Но это еще не конец безумной гонки. На опушке снова собрались сколько-то русских и обстреливают нас. Мы снова бросаемся в атаку. Примерно через пять минут проблема "устранена" (ужасное, но тогда обычное слово), я иду к мелкому кустарнику, выставив перед собою винтовку с примкнутым штыком, которую я взял после осечки моего автомата. Внезапно из кустов на меня выпрыгивает русский, направив на меня автомат. Я реагирую (как мне удалось, не знаю сам), колю и стреляю в него одновременно. Его автомат все же строчит, но мимо меня. Я держу цевье и приклад и чувствую, что штык вошел в тело солдата. Меня охватывает слабость. Я просто бегу отсюда прочь. Меня рвет. Но я вижу, что наши солдаты продвигаются дальше. Я достаю пистолет и бегу с ними вместе вперед. Тем временем стемнело. Теперь нет смысла продолжать наступление. Перед нами заросли каких-то кривых деревьев. В них засели еще несколько русских. Я подхожу туда с двумя солдатами и бросаю гранаты. Теперь все. Здесь; у этих зарослей, мы окапываемся. Тем временем подошел и Шредер. Вместе мы оборудуем позиции нашей роты.
В темноте я иду с двумя солдатами к пушкам. Я прошу солдата принести мою винтовку, которую оставил рядом с русским. У меня нет для этого сил.

* * *

В 1974 году господин Йон по приглашению Академии наук СССР посетил Орел. В поездке его сопровождал Юрий Чугунов, сотрудник АН СССР, ветеран Отечественной войны, сражавшийся под Орлом.
Странно: меня не покидает чувство, что поезд должен наскочить на мину, как тогда, в годы войны. Прошлое ожило вновь. В 23.00 поезд уходит из Москвы. Он придет в Орел в 7.00.
Остановка в ночи: Тула. Здесь и поблизости разыгралась трагедия зимой 1941 —42 годов. На рассвете проезжаем Мценск, старый город, с которого началось сражение за Орел в июле — августе 1943 года. Я стою в купе у окна. Параллельно железной дороге идет шоссе на Орел — автострада. По обеим сторонам трассы гремели тогда танковые бои. Над бывшим полем битвы плывет облако. На траву лег предрассветный иней. Утренний свет становится фиолетовым. Повсюду еще заметны воронки от снарядов и бомб...
Переводчица на вокзале сразу нашла нас — Юрия Чугунова и меня. Здесь, на вокзале, где нас сейчас приветствуют, встретились мы в тяжелом бою с 7-м гвардейским танковым корпусом — танки против танков. Сегодня тут ничто не напоминает о схватке стальных огнедышащих чудовищ. Мы едем в гостиницу «Россия», расположенную в центре города, вблизи старой и знакомой мне Волховской улицы, по которой я часто ходил зимой 1942 года. Кое-что огонь тогда пощадил, но совсем немного...
И вот мы ездим и гуляем по городу, по парку, едем по Московской улице по направлению к мосту через Оку... Слева на другой стороне прежде стояла церковь, теперь она исчезла. Справа — монумент в память битвы за Орел. Т-34 стоит на высоком постаменте. Это первый танк, ворвавшийся в 1943 году в Орел. На монументе перечислены воинские соединения, наши тогдашние противники — 5-я, 129-я и 380-я дивизии. Но я замечаю отсутствие 308-й дивизии, которая понесла жестокие потери здесь, под Орлом. Мои русские спутники говорят мне, что в городе поставлен большой памятник погибшему здесь генералу, командовавшему 308-й дивизией. На мой вопрос, почему дивизия не указана на монументе, дается ответ, что 308-я не вошла в город. Мне-то понятно, почему это не произошло: 308-я дивизия почти до последнего человека истекла кровью примерно в 20 километрах перед городом.
Мы едем на машине на северо-восток по Мценскому шоссе. Многие деревни, за которые в 1943 году шли бои, вросли уже в город. За ними до Мценска простирается перед нами поле битвы. Я снова могу ориентироваться на местности, рассказываю моим спутникам, что здесь 308-я дивизия понесла огромные потери. Мы подъезжаем к мосту через Оптуху, примерно в 20 км от Орла. Я поясняю ход боя 2 августа 1943 года: противник переправился через реку и создал значительную угрозу нашим десантникам и разведбатальону. Вечером 2 августа советская пехота достигла окраины Снетской Луки. Опасность нависла над всей системой обороны немецкой 12-й танковой дивизии. Наш танковый полк нанес удар и ликвидировал прорыв.
Мы останавливаемся; справа от нас склон, дорога уходит в ложбину. Я прошу моих спутников подняться на склон, чтобы лучше осмотреть местность. Наверху я немею от волнения. Здесь еще цела воронка глубиной примерно 1,40 м. Тут был уничтожен — я знаю это точно — пулемет 25-го танкового полка. На расстоянии примерно 120 метров от этого пулемета еще можно распознать часть стрелковой траншеи, в которой солдаты танкового полка и второго разведбатальона оборонялись от превосходящих сил русских. Наши танки отбросили тогда противника назад.
Волнение мое так велико, что я едва в состоянии сфотографировать это место. Возбуждение передается и моим русским спутникам. Северо-восточный край этого склона выглядел тогда ужасно. Трупы громоздились друг на друге.
Юрий Чугунов карабкается сквозь заросли ежевики. Вдруг он вскрикивает. Он держит в руке выцветший и выгоревший кусок дерева, извлеченный из переплетения колючек, травы и мха. Едва различимая надпись гласит, что здесь находится советская братская могила. Я не могу этого понять. Такое место должно быть известно и навсегда отмечено памятником. Юрий объясняет: деревни поблизости были снова обжиты лишь в начале пятидесятых годов. Лишь в редких случаях сюда возвращалось прежнее население. И через десять лет запустения братская могила затерялась и, соответственно, всеми забылась.
Мы возвращаемся в город и едем в музей. Там нас встречают директриса со своими сотрудниками. Я должен рассказать о событиях 4 и 5 августа 1943 года, должен описать, как выглядел музей в то время. Задаются вопрос за вопросом, на многие я могу ответить, но кое-что и забылось. Но при усилии иногда вдруг всплывают новые воспоминания... Мы проходим через залы музея. Доброжелательность людей вокруг нас велика, даже чрезмерна. Старое чучело медведя, как и тогда, охраняет вход. Какой-то украшенный орденами человек подходит ко мне. Он обнимает меня и прикрепляет мне на грудь памятный знак освободителя Орла. Я должен при этом опрокинуть в себя рюмку водки. Все это кажется нереальным.
Через час мы едем в западном направлении. Это дорога, по которой я двигался в арьергарде в первые часы 5 августа 1943 года, обеспечивая отступление дивизии, после того как был выполнен приказ о «визуальном контакте» с противником. Мы на шоссе, ведущем в Нарышкино. Здесь, возле Образцово, во второй половине дня мы готовились к контратаке, т. к. русские неожиданно стали наседать сзади. Орел остался уже далеко позади. Над лежащим вдали городом, проступая сквозь дым и чад, висело послеполуденное солнце. Там же висело оно и сегодня, только пейзаж был мирным. Мы отдыхаем, время идет, дневные часы сменяются вечерними. Я присел на край дороги. Юрий говорит, что хочет осмотреться вокруг и вернется примерно через час.
И у него есть свои воспоминания, связанные с этим местом. Моя рука хватает горсть земли, которую я в судорожном порыве поднимаю и просыпаю сквозь пальцы. Мне кажется, что я боюсь. Боюсь найти в земле что-нибудь, что напоминает о войне.
А с наступлением сумерек мысли идут своей дорогой: они захватывают меня. И кажется, будто я только что потерял свой танк, затем продолжаю сражаться уже как десантник, а от роты за две недели остается всего двенадцать человек. Юрий рассказывал мне, что у него было еще хуже. Их осталось только пятеро...
Я снова вижу себя в танковом сражении. Когда снаряд угодил... какое ужасное слово! Когда взрыв разворачивает Т-34 — приходит чувство собственного спасения и триумфа, потом — тошнота и ужас. Там, за броней, были люди, которых родила мать и жизнь которых оборвана страшным образом. Но в этот момент, в этом противоборстве каждый знает, что уцелеет только одна сторона. И так всегда. О победе над противником будет доложено, сведения проверят, число танковых поединков будет сосчитано и зарегистрировано. И потом получишь почетный знак танкиста...
Боже мой, как вошел я во все это и как вышел: был ранен, засыпан землей, мой танк был подбит. Да, спасительная рука была простерта надо мною. Но почему? Почему я не среди тех, кто остался без защиты, кто лежит здесь при дороге в Орел?
После войны я был пацифистом, даже радикальным. Но я перестал быть им после того, как увидел, что во всем мире продолжает существовать насилие, даже если упраздняются армии. Опыт показал, что люди снова и снова сбиваются в банды, вооружаются — как разбойники, партизаны, как дикие толпы фанатиков или террористы. Уж лучше пусть существуют солдаты, от которых можно ожидать, что они будут действовать в рамках законов.
Размышления мучительны, они захватывают меня все сильнее. Толчком для них послужила битва, которая началась 5 июля 1943 года под Курском и к октябрю приняла масштаб катастрофы.
Давно уже стемнело. На мое плечо легла рука. «Пойдем, нам надо уйти отсюда», — говорит Юрий. Это рука русского, солдата, друга. Кажется, он сказал: «Нам надо домой». Мне слышатся в этих словах тургеневские строки из «Дворянского гнезда»: «Есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать — и пройти мимо».
Перевод Л. Левина.